Что с Россией будет, суждено ли ей выжить?

ТЕКСТ: Александра ВОЗДВИЖЕНСКАЯ

О романе А.Уткина "Крепость сомнения"

"История, как и любое прошлое, имело запахи: столетия пахли одеколонами и потом, заспиртованными гадами, горелым человеческим мясом, лавандой, и только античность оставалась целомудренно-обнаженной, пронизанной светом, и кровь, пролитая там и тогда, представлялась розовым вином, изящно разбавленным сильными руками, одинаково привыкшими к ручке заступа и древку родового копья".

Русская литература – «литература совести», как назвал ее сам Антон Уткин. О прошлом России, сокрушаясь и ностальгируя, он задумывается и рассуждает в последнем романе - «Крепость сомнения». Возвращаясь в начало прошлого столетия, писатель создает выдуманные характеры, живущие в времена настоящих событий. Время становится формой, в которую вписаны судьбы множества героев и еще больше – образов, запахов, ощущений. Персонажи романа, прорисованные скупо в действиях и щедро в мыслях о судьбе, о любви, наконец, об истории своих жизней и всей России, канувшей в лету, застревают каждый в собственной крепости. Особенно это хорошо чувствуется в образах Ильи и Тимофея, живущих в одной из временных плоскостей романа – в конце восьмидесятых и в начале девяностых. Герои другого времени, десятых-двадцатых годов двадцатого столетия, увязшие в Гражданской войне, только обозначают годы, немногословно откликаясь на происходящее. Они не анализируют события, они их только принимают, как данность. Люди девяностых, олицетворенные в двух однокашниках, анализом живут, им дышат: ни один разговор не остается без оценки, воспоминания, спора, конфликта.

В основном, каждая дискуссия Ильи, Тимофея и Вероники отсылает к идее Антона Уткина, вложившего в уста героев свое сакраментальное «шанс». Дело в том, что автор романа не единожды рассказывал и Захару Прилепину, и сокурсникам в МГУ, а теперь и своим немногочисленным читателям об упущенном уникальном историческом шансе, шансе возродится, стать кем-то, а не лишь бы кем. Трагедия нации, голос которой отдается эхом ото всех глав романа, но скорее не трагический, а обывательски безысходный, заключается в этих самых людях девяностых, родившихся при советской власти, которая уже в семидесятые начала программу по перестраиванию взглядов на поступки прошлых лет, до Великой Отечественной. Постсоветское время безверия: «иконы в пыли, и толпа, теснившаяся под сводами, лобзавшая их темные фрески, бродит по ним, словно стадо». Оставляя маленький шанс на выживание России и отдельно взятого человека, Антон Уткин провозглашает смерть всего святого, что русский народ нес в последние триста лет на своих плечах. Жертвы, принесенные народом (теперь уже неизвестно для чего и во имя кого), превращаются в романе «Крепость сомнения» в пассажиров затонувшего Титаника, который ушел слишком далеко от берегов родины и остался на самом дне жизни. Успевшие спастись, перед появлением на поверхности океана истории, коснулись дна вместе с остальными и, к сожалению, не сделали выводов о главном условии существования современной России, как считает Уткин. Условие это – мысль, стратегия в самом общем понимании, готовность избегать инертности и выбирать направление развития самостоятельно. Этим обладали наши предки, но не мы, сегодняшние.

Призыв Уткина к остепенению материализуется и ложится в руки главного героя Тимофея, нашедшего дневник офицера с картографическими данными. Разгадка крепости Сомнения, в которой находится, в первую очередь, сам Уткин, кроется в подтексте романа, сильно размытом и продырявленном временами Гражданской войны. От такого тяжело вылавливаемого смысла «сомнения, часто бывающего такой крепости, что [оно] может крепость разрушить изнутри», становится не по себе, чувствуешь собственную причастность к беспределу, творящемуся в стране, и если целью автора было затронуть недра стыда и псевдоответственности, то роман в наилучшем виде этой цели достигает.

«Русский Букер» не случайно оказался на полке Антона Уткина, но за тяжеловесные детализированные рассуждения «Крепость сомнения» с трудом вторично могла бы получить награду за литературный язык. Чересчур описательный, он затемняет зрение: невозможно увидеть сюжет, а иногда и картинку за словами. Акцент, поставленный на максимализацию художественно-выразительных средств, порой перевешивает запросы ценителей русского литературного языка. Не сказать, что от этого текст страдает. Страдает, скорее, читательская аудитория и ее объем. Кропотливо разбирать образы и часами вчитываться в один и тот же абзац никто не станет в эпоху современной прозы, где даже тексты Людмилы Петрушевской и Сергея Пархоменко уже не требуют вторичного прочтения для того, чтобы понять о чем, зачем и почему текст написан. Но в изысканности и избирательности относительно могучего русского Антону Уткину не откажешь: смешение стилей и при этом особенное видение временной стилизации приятно ласкают слух, даже несмотря на некоторые стилистические аппендиксы типа «все воззрились», «небрежении» или «докуда». Перифразы, синонимы во избежание повторов, запамятованье точек, в чем-то – толстовский стиль (сильно заметный разве что синтаксически, в отличие от романа «Хоровод», перенявшего традиции русской классики в полной мере) – все это становиться видимым как средства выразительности в их функциональном стилистическом предназначении, а не ради шика и блеска фраз. Проскакивающие грамматические и пунктуационные неточности, в общем-то, довольно грубые ошибки, но они не лишают шарма развернутые метафоры Уткина. Ошибка под его пером превращается в прием, над каждым из которых, думается, Уткин бился не одну минуту (роман писался более шести лет).

После ~70-ти страниц романа вливаешься в язык, уже не так остро жалящий стилистическими смешениями. А атмосфера уюта, разбросанная по разным частям книги, одним-двумя словосочетаниями оставляет впечатление о прошлом на добрых 7-10 страниц, будь то «книжные корешки, которые членят стеллаж», «машинисты, прокопченные углем и дешевыми папиросами» или «бреши темных окон». У Уткина каждое эхо не просто растворяется в воздухе, а оно «умирает сладостно, многократно»; возмущение «убежавшим молоком стекает по стенкам сосуда знаний», а жизнь, подобно искусственному водоему, «оскудевает». Повествовательные куски текста (коим уделено наименьшее внимание в книге) напоминают стиль романа «На солнечной стороне улицы» Дины Рубиной. Она умеет завести в дебри изящных и выверенных выражений, создавая при этом некий образ мышления женщины, много повидавшей, но безвозрастной. Отсюда вывод, который она делает, что человеческие годы измеряются опытом. Этот мотив – один из главных и у Уткина, создающего идентичный мужской образ, по-особенному плывущий по волнам времени.

"Вот ведь не дает нам покоя сослагательное наклонение. А в нем, да будет тебе известно, история не живет. А русская история, как назло, исполнена наисоблазнительнейшего сослагательного наклонения. История, которую мы имеем, это как будто не истинная, история понарошку. Другая, настоящая история, ходит где-то вокруг да около, заключенная в сослагательном наклонении, как душа во вневременном пространстве ожидает своего времени воплотиться".