«Меня кормить не надо»

Об Андрее Платонове

Андрей пришел к нам в дом такой крепкий, ладный, но у него какой-то особый вид был, не как у всех.

В.А.Трошкина, «Рука об руку»

Пожалуй, этот и есть самая верная, чистая, несомненная характеристика и творчества Андрея Платоновича. Образ работяги, на котором «всегда была гимнастерка, вечно засаленная, потому что он постоянно возился с какими-то механизмами» то на железной дороге, то в тесных семейных комнатах, в журналистике, социальной антиутопии и человеческом сознании вообще. Он «все время старался что-то делать для людей, но возможностей не хватало».

Еще совсем юный, Андрей поддерживал семью всеми путями, а о той помощи, что не получалась, мечтательно рассуждал в повестях и рассказах («Пускай дома хлеба больше останется, тогда мать с отцом наедятся получше и братья с сестрой»). Исчезнуть – значит, помочь, будто и не было в семье «лишнего» сына, или же инстинктивный альтруизм, рефлексия на бесхлебные времена - а как неосознанно для героев звучат эти взрослые, мудрые слова, порой жесткие, обрезающие голод на корню («Поесть все можно, а мне хватит»).

Скорописной печатной машиной он создавал наиболее значимые произведения не более, чем за полгода, повести – за пару недель, а рождение рассказа укладывалось и того в день-другой. Участие в дискуссиях, советы, споры не были его коньком – как тихий гений, озаренный реальностью, Платонов брал плохо заточенный карандаш и давал течение мысли на желтой, помятой бумаге, чем не имели возможности довольствоваться Толстой и Эренбург. А утром – служба.

Отличительная особенность воззрений Платонова – непозволительность писать о том, что не пережито, не увидено. К примеру, работа Андрея Платоновича помощником машиниста паровоза оставила существенный отпечаток чуть ли не в каждом произведении. Здесь важно уже не то, как говорил о себе сам писатель – «Я человек технический», - а видение мира, ускользающего из-под колес тарахтящего поезда («Поезд тронулся и тихо поехал через станционные стрелки в пустые осенние поля. Иванов взялся за поручни вагона и смотрел из тамбура за домики, здания, сараи, на пожарную палату города, бывшего ему родным»).

Совмещая работу инженера и писательские порывы, Платонов находился на стыке двух действительностей, как и его читатель, математически точной и изобретательской. Нет, не обвинявший открыто «страну мысли и металла», но прямо констатировавший несостоятельность практического устройства жизни, Платонов все ближе становился к внутренним конфликтам человека, диаметральности живого и неживого. Здесь и вечно кочующий в его романах мотив неразделенного одиночества, душевного и общественного сиротства.

Главный герой платоновской прозы – это язык, в котором не стоит искать подтекстов или угадывать каверзные смыслы. Это и не решетки строк, между которыми вписаны мотивы и разъяснения. Само слово у него является эссенцией, освобожденной от тугих грамматических и стилистических рамок. При этом, будучи преподнесенной в своей прекрасной наготе, семантика текстов доставляет ощутимый дискомфорт при чтении, раздражение мыслей, устоев и понятий. Каждая фраза заносит читателя то в одну крайность, то в противоположную, и, подобно героям «Котлована» или «Эфирного тракта» (столь различных, но так связанных «платоновским повествованием»), мы мечемся, осознавая сказанное. А то ли имел в виду автор? Так ли мы поняли его? Или же бьющее в самую точку речение оставляет нас оглушенными идеей.

«Платонов был преждерожденный. Не по темам, которые он брал из жизни, в которой жил, но по языку. Я изучал истоки его языка в русской литературе XX века и открыл при этом для себя Замятина, Ремизова, дошел до Лескова. Он так же родился со своим языком, как Шаляпин – с голосом, даже умением петь, владеть техникой этого голоса» (Ф.Сучков, «Он походил на сельскую местность»).